Искра жизни, Эрих Мария Ремарк.
Малый лагерь опустел. Его вычистили, вымыли, а жителей разместили в Рабочем лагере и казармах СС. На него вылили потоки воды и мыла, извели прорву дезинфицирующих средств, но запах смерти и горя, голода и грязи по-прежнему висел над бараками. В ограждениях из колючей проволоки теперь повсюду были прорезаны проходы.
— Ты уверена, что не устанешь? — допытывался Бухер у Рут.
— Не устану.
— Тогда отправляемся. Какой сегодня день?
— Четверг.
— Четверг. Хорошо, что у дней опять есть названия. Здесь-то были только цифры. Семь в неделю. Все на одно лицо.
Они взяли в лагерной комендатуре свои бумаги.
— А куда мы пойдем? — спросила Рут.
— Туда. — Бухер указал на склон холма, где стоял белый домик. — Сперва пойдем и посмотрим на него вблизи. Он принес нам счастье.
— А потом?
— Потом? Можем вернуться сюда. Тут кормят.
— Пожалуйста, давай не будем сюда возвращаться. Никогда.
Бухер глянул на Рут почти испуганно.
— Хорошо. Подожди. Я только возьму наши вещи.
Вещей было немного, но как-никак им дали на несколько дней хлеба и даже две банки сгущенного молока.
— Мы правда уходим? — спросила она.
Напряженное ожидание застыло на ее лице.
— Да, Рут, — ответил он.
Они попрощались с Бергером и пошли к проему, прорезанному в проволочном ограждении Малого лагеря. Они уже несколько раз выходили за забор, правда недалеко, но всякий раз их охватывало странное возбуждение: как это так — вдруг взять и очутиться на той стороне? Казалось, по колючей проволоке все еще бежит незримый и смертоносный электрический ток, и все еще метят в них незримые пулеметы, пристрелянные точнехонько на эту полоску голой, вытоптанной, ничейной земли вокруг лагеря. Их и сейчас пробрала дрожь, когда они сделали первый шаг за этот рубеж. Но потом перед ними раскинулся мир, огромный и нескончаемый.
Медленно, рука об руку, пошли они вперед. Был мягкий, хотя и бессолнечный день. Годами им приходилось передвигаться ползком, крадучись или, наоборот, бежать опрометью, а сейчас они шли распрямившись, спокойно и не таясь, и ничего страшного не случилось. Никто не стрелял у них за спиной. Никто не орал. Не гнался за ними, чтобы избить.
— Непостижимо, — сказал Бухер. — Всякий раз это как чудо.
— Да. Даже почти страшно делается.
— Не смотри назад, ты ведь хотела оглянуться?
— Да. Это сидит вот тут, в затылке. Как будто кто-то силой тебе голову поворачивает.
— Давай попробуем хоть ненадолго об этом забыть. Сколько сумеем.
— Хорошо.
Они шли дальше и вскоре пересекли тропинку. Перед ними раскинулся нежно-зеленый луг, подернутый желтой накипью примул. Они часто смотрели на него из зоны. Бухеру вспомнились чахлые, засохшие примулы Нойбауэра возле двадцать второго барака. Он отогнал от себя эту картину.
— Пойдем напрямик, нам ведь туда.
— А можно?
— Думаю, нам многое теперь можно. И мы, кажется, договорились, что не будем бояться.
Они ощутили под ногами мягкий шелест травы. Они и этого не помнят. Им знакома только выбитая, вытоптанная земля лагерных плацев и дорожек.
— Давай-ка пойдем вон туда, левее.
Они пошли левее. Куст орешника принял их под свою сень. Они его обошли, они отодвигали его ветки, ощутив на лице его листья и почки. И это тоже было им внове.
— А теперь вот сюда, направо, — сказал Бухер.
И они пошли направо. Это казалось ребячеством, но доставляло им наслаждение. Они вольны идти куда вздумается, никто им ничего не приказывает. Никто не кричит, не стреляет. Они свободны.
— Это как сон, — сказал Бухер. — Только страшно, что проснешься, а там опять бараки и весь этот ужас.
— Здесь другой воздух. — Рут глубоко вздохнула. — Это живой воздух. Не мертвый, как там.
Бухер посмотрел на нее внимательно. Лицо ее слегка разрумянилось, да и глаза вдруг заблестели.
— Да, здесь живой воздух. И он пахнет. Не воняет.
Они оказались в тополиной рощице.
— Можем тут сесть, — предложил Бухер. — Никто нас не прогонит. Можем хоть танцевать, если захотим.
Они сели. Они смотрели на жуков и бабочек. В лагере они видели только крыс да зеленовато-синих навозных мух. Они слушали ласковое журчание ручья под тополями. Ручеек был прозрачный и очень шустрый. В лагере у них все время воды не хватало. А здесь она течет сама — и ее не разбирают. Да, ко многому придется привыкать заново.
Они пошли дальше вниз по склону. Они не торопились и часто давали себе передышку. Потом свернули в лощину, а когда наконец оглянулись, лагерь исчез.
Они долго сидели молча. Лагеря больше не было и разрушенного города тоже. Перед ними был только луг, а над лугом — мягкая пелена неба. Они чувствовали теплый ветер на своих щеках, и, казалось, он продувает черную паутину прошлого, рвет и разгоняет ее своими нежными руками. «Так, наверно, все и должно начинаться, — думал Бухер. — С самого начала. Не с ожесточения, воспоминаний и ненависти. А с самого простого. С чувства, что ты живешь. А не с того, что ты все-таки, несмотря ни на что, жив, как было в лагере. Просто — ты живешь, и все». Почему-то он точно знал: это не бегство. Он помнил, чего хотел от него пятьсот девятый: стать одним из тех, кто выстоит, не сломается, дабы свидетельствовать и бороться. Но он ощутил вдруг и еще одно: ответственность, которую завещали ему мертвые, только тогда не будет для него непосильной ношей, когда к ней добавится еще и вот это ясное, простое и сильное чувство жизни, которое ему тоже надо в себе удержать. Оно, это чувство, будет ему опорой и даст сил на две вещи: не забыть, но и не сгинуть в пучине воспоминаний — как раз об этом Бергер ему на прощание и говорил.
— Рут, — сказал он немного погодя. — Кто начинает вылезать из такой пропасти, как мы с тобой, у того, я думаю, еще будет в жизни много-много счастья.
Сад был в цвету: но когда они подошли к белому домику, то увидели, что за ним, оказывается, упала бомба. Она отхватила чуть ли не полдома, невредимым остался только фасад. Даже резная деревянная дверь была еще цела. Они ее открыли, но за ней увидели только груды мусора.
— Никакой это был не дом. Все это время, что мы на него смотрели.
— Хорошо, что мы не знали об этом.
Они его осмотрели. Они-то ведь верили: пока домишко стоит, они тоже уцелеют. Оказывается, они верили в иллюзию. В руины за обманчиво надежным фасадом. В этом была своя ирония — но в то же время и странное утешение. Им ведь домишко помог, а это, в конце концов, главное.
Мертвых они не нашли. Должно быть, дом уже был покинут, когда в него угодила бомба. Сбоку, среди стен и проломов, они наткнулись на узенькую дверцу. Вся скособоченная, она еле держалась на петлях, за ней обнаружилась кухня.
Это была тесная каморка, лишь отчасти разрушенная. Совсем не пострадала печь с плитой, там даже стояли еще кастрюли и сковородки. Железную трубу можно было легко установить заново и вывести в разбитое окно.
— Можно затопить, — сказал Бухер. — Дров вокруг хоть отбавляй. — Он продолжал рыться в мусоре. — Э-э, да тут даже матрацы есть. За несколько часов раскопаем. Пожалуй, можно сразу и начать.
— Это не наш дом.
— Он ничей. А уж на несколько дней мы тут вполне можем остаться. Для начала.
* * *
К вечеру они извлекли и разложили матрацы. Заодно они откопали и засыпанные штукатуркой одеяла и даже один несломанный стул. В ящике стола нашлось несколько вилок, ложек и ножей. В очаге пылал огонь. Дым по трубе вытягивало в окошко. Бухер за стеной все еще рыскал в развалинах.
Рут во время раскопок наткнулась на осколок зеркала и украдкой сунула его в карман. Сейчас, стоя у окна, она в него смотрелась. Она слышала восклицания Бухера и что-то ему отвечала, но глаза ее не отрывались от того, что она увидела в зеркальном стеклышке. Седые патлы; провалившиеся глаза; горькие складки вокруг щербатого, почти беззубого рта. Она разглядывала себя долго, беспощадно. Потом швырнула зеркальце в огонь.
Вернулся Бухер. Оказывается, он еще и подушку нашел. Небо тем временем окрасилось яблочной зеленью, и наступил удивительно тихий вечер. Они молча смотрели в разбитое окно и вдруг впервые осознали, что они одни. Они же почти забыли, что это такое. Вокруг них всегда был лагерь с его толчеей, переполненными бараками и даже с переполненными уборными. Конечно, хорошо, когда у тебя есть товарищи, и все же зачастую страшно угнетала невозможность побыть одному. Лагерная жизнь — как каток: она подминает всякое «я», утрамбовывая его в плотную людскую массу.
— Как странно, Рут, вдруг оказаться наедине, правда?
— Да. Словно мы последние люди на земле.
— Почему последние? Первые.
Они положили один из матрацев так, чтобы можно было смотреть в открытую дверь. Они вскрыли консервы и поели, а потом сели рядышком на пороге. На горизонте за грудой развалин еще теплился свет уходящего дня.